Книга Идущие. Книга I - Лина Кирилловых

Ян долго-долго смотрит на стоящую у него на столе фотографию. Машинально касается носа, когда-то сломанного, потом — скулы, повторяя давнишнее движение чужой-знакомой руки. Виски у него седые, нервы ни к чёрту, артрит обостряется, камни в почках, сердце шалит… Пора бы и на покой, да, профессор?

Фридрих Креймер подмигивает ему с настенного портрета. Глаза у него, шестидесятилетнего, светлые, весёлые, совсем молодые. Этого вроде должно бы хватить, чтобы устыдиться собственной немощи, но всё же недостаточно.

…где-то там жили, обескровленные и жалкие, обломки некогда опасного противника, зарывшиеся в придонный ил — а теперь воспряли, словно склеившись заново, нависли над головой чернильно-чёрной тенью, распахнув ободранные крылья трупоеда-стервятника. И бросили вызов. И ждут.

«Кто теперь у них главный? Кто так силён, чтобы открывать двери туда, куда хочется? Кто сидит в кресле, что когда-то было твоим, кто пьёт чай из твоей чашки, кто пишет твоей любимой ручкой и чтит память о тебе? Кто придёт мстить с твоим именем на устах? Кого мне убивать? Кому убивать меня?»

Прайм тоже курит, выставив в окно острое плечо. Сыплет пеплом в пустоту, рассматривая мельтешащие в показанном ему прорехой городе автомобили-коробочки. Давняя теория о том, что курение, столь распространенная здесь дурная привычка — не позёрство, не от скуки, но подсознательное желание каждого второго Идущего поскорее закопаться на два метра в землю, в свете последних событий кажется ему всё более оправданной: вся Организация в этот вечер дымит, как крематорские трубы. Как будто гиперстарения им недостаточно. Как будто и ему его мало. Дым поднимается к синим глазам, мрачным и недобро прищуренным, которые, особенно недобрые сейчас, когда он раздражён, действительно неприятны, и он сам это знает, а не один лишь Ян, святая наивность. Курит и думает безо всякой обиды, что цвет своих глаз он не выбирал, а вот тот мерзкий налёт, что лёг на оттенок радужек — просто неизбежный осадок прошедшего. Не отражение внутреннего. Так что спрос здесь только с выпавшей ему весьма нелёгкой жизни. Потом выдыхает, выпуская дым из ноздрей, и честно признается прорехе: ну ладно, ладно, не столько с жизни, сколько с принятого для себя отношения к ней, несчастной, с моральных устоев того человека, кто для того, чтобы эмоционально реагировать на каждый писк и дрыганье, слишком многое повидал и оттого перегорел, как лампочка. Пуф!

Звонит телефон — ровно три трели, сброс, номер не определился. Телефон, а не коммуникатор на запястье. Вместе с сигаретой Прайм сплёвывает беззвучное ругательство, упоминая дверь в ад. И собирается.

Курт закручивает крышку, отставляет термос и бессильно сползает по стене. Не тело — желе. Лучик прижимает его голову к своему плечу, он же позволяет себе повиснуть на ней, как тряпка, но только на полминуты. Потому что потом он настроен выпрямиться и спросить, помнит ли она то, что помнит он, но в последний момент, как и тридцать тысяч раз до этого, трусит — позорно и жалко, и вместо вопроса выдавливает из горла натужный неестественный чих.

Как кошка помоечная.

— Будь здоров, не болей.

— Угу.

— Я, конечно, в курсе, что прорубленная дверь — неприятная вещь, но… тебя так тошнило, ты случайно не отравился чем-нибудь?

Маленькая храбрая светловолосая девочка, спасибо тебе.

— Это всё пойло той сморщенной мумии. Чёртовы цветочки…

— Как знала. Бедный… Тебе надо выпить кефира.

Капитан просыпается — будто с обрыва шагает. Ему снился город. Не тот, где они побывали, другой, но такой же искалеченный. Ему снился он сам. Виноватый, виновный. Давно Капитан не глядел на себя со стороны. Забыл уже, какое это отвратительное зрелище…

— С добрым утром, — говорит ему Четвёртая, убирая со лба нагревшуюся мокрую ткань. — Которое вечер. Соня.

Карие глаза, чуть затуманенные покровом дрёмы, вопросительно моргают: раз, другой, третий. Видят знакомое лицо и успокаиваются. Сны снами, а реальность — тут.

— Мы сегодня уже здоровались, рыжая.

— Ты невежлив. Болит?

— Чушь.

Упаковка обезболивающего, бело-красный прямоугольник, которым укомплектован любой стандартный набор-аптечка, ненавязчиво касается его руки. Четвёртая отворачивается к окну: это не она, это вообще само по себе. Капитан, приподнявшись на локте, выщёлкивает две таблетки и запивает их водой из так же ненавязчиво подсунутого стакана. Спорить неохота и лень, таблетки нужны, забота приятна. Тишина тоже приятна — никто не бесится и гогочет, как обычно бывает, когда команда здесь в полном составе. Сидят те двое отсутствующих сейчас где-нибудь на подоконнике, балаболы, дымят и сплетничают, — вечная причина гама и летящих предметов, не взрослеющий детский сад…

— Где мелкие? — сонно спрашивает Капитан спину, затянутую в чёрное. Четвёртая издаёт короткий смешок.

— Курт блюёт в сортире. Лучик его охраняет и выражает сочувствие. Сам понимаешь, какие они, лучшие друзья: поддержка в любой ситуации, блюёт там кто или ревёт…

— Рад, рад.

— Я тоже.

— Не забыть бы только напомнить Курту, чтобы он за собой прибрался… Позови их. Надо поговорить.

Четвёртая фыркает: раскомандовался, инвалид. Но субординация есть субординация, а остальное было там, где был компресс на лбу, тяжёлый чужой сон, своя ладонь, гладящая покрытую шрамами щёку, — поэтому она уходит выполнять командирский приказ. А тот провожает взглядом её, стройную и невысокую, ее легко шагающие ноги в высоких ботинках, гриву волос, прямую спину, смотрит, как девушка с прозвищем-номером — не могли придумать ей получше, в самом деле (нет, не так: не могла придумать сама, а ведь тогда, ещё недавно, как он помнит… впрочем, о чём это он, ведь её прозвище — старое, привычное, с детства, здешнего детства, задолго до…) — подходит к двери и беззвучно исчезает в коридорном полумраке, и стискивает зубы, выстраивая шрамы на правой щеке в параллельные линии. Так странно — всё ещё ощущает тепло. Здесь, здесь его касались, здесь — дорогая рука, и осторожные пальцы, и забота, так успокаивающе, так незаслуженно…

К ней у него тоже есть разговор, который Капитан носит в себе много лет. Но он боится, сам не подозревая этого, не признавая, боится так же, как боится Курт: у их страхов разные причины, но одинаковое происхождение, и после сегодняшнего дня они, так тщательно спрятанные, заплесневелые, вроде бы даже подёрнувшиеся не одним сантиметром пыли, потянулись к свету, будто грибы, поднимающиеся после дождя, расцвели багрянцем и запахли, как гнилостные раны. Бок, перетянутый бинтами, опять кровоточит. Капитан не замечает крови, пока она не начинает капать на пол, но чувствует, что сердце теперь звучит по-иному.

Он снова состарился, они все состарились, четверо. Сколько ему сейчас внутри — девяносто?

Ну, это вряд ли. Для девяноста лет у него всё ещё чересчур бодрый ум. Но сердце, ох, сердце…

Тише.

Помедленней.